10 мая Лермонтов пишет С.Н. Карамзиной из Ставрополя, что он отправляется в экспедицию со Столыпиным и просит пожелать ему легкого ранения. «Это самое лучшее, что только можно мне пожелать».

Легкое ранение, о котором на Кавказе мечтали многие военные, несомненно, было бы самым лучшим выходом для Лермонтова: оно могло дать ему право на отставку.

После гибели поэта многие вспоминали, что он в последние месяцы жизни часто говорил о скорой смерти, и удивлялись такой проницательности. Но ведь Лермонтов был слишком умен, чтобы не понимать свою обреченность, пока он в военном мундире.

Пройдя освидетельствование врачебной комиссии при пятигорском военном госпитале, Лермонтов и Столыпин приступили к лечению.

Лермонтов лечился усердно. Меньше чем за месяц – с конца мая по 15 июня – он принял 23 ванны. Так ли уж нужны были ему эти минеральные ванны? Вряд ли! Но он хотел как можно дольше задержаться в Пятигорске до получения ответа об отставке. А на каком основании можно продлить пребывание на курорте? Основание единственное: болезнь, необходимость принимать именно серные ванны.

Новость о приезде Лермонтова быстро разнеслась по Пятигорску. «Сезон в 1841 г. был одним из самых блестящих», – вспоминал А.И. Арнольди1. Съехалось тогда в Пятигорск до 1500 семей. Среди приезжих оказались знакомые Лермонтова и по Петербургу, и по тем полкам, в которых ему приходилось служить. Было несколько знакомых еще по первой ссылке, значившихся по формуляру «из государственных преступников». Это были декабристы.

Но Лермонтовым интересовались не только друзья и знакомые. Даже посторонние люди стремились если не познакомиться, то хотя бы посмотреть на автора «Героя нашего времени». Рассказывали, что, когда Лермонтов бывал на бульваре или у источников, «ему предшествовал шепот: «Лермонтов идет» и все сторонилось, все умолкало, все прислушивалось к каждому его слову, к каждому звуку его речи». В не меньшей степени интересовались поэтом и его враги, которых оказалось здесь тоже немало.

Двери лермонтовской квартиры были гостеприимно открыты для всех. Приходили друзья, приходили мало знакомые, а иногда и вовсе не знакомые люди. Всех встречал веселый, радушный хозяин.

Я рожден с душою пылкой,
Я люблю с друзьями быть,

– признавался поэт еще в юности.

«Летом 1841 г. в Пятигорске собралось много молодежи, – вспоминал позднее бывший слуга Лермонтова Христофор Саникидзе. – Эта молодежь собиралась в квартире Лермонтова, где велись бесконечные споры и разговоры».

Сам Михаил Юрьевич был человек весьма веселого нрава, хотя в то же время не любил много говорить, а любил больше слушать... Иногда сквозь веселость у него проглядывала необыкновенная задумчивость. Во время появления у него такой задумчивости он не любил, чтобы его беспокоили, и не любил, если в это время заходили к нему товарищи.

С прислугой поэт был очень добр, ласков, а своего старого камердинера любил как родного и часто слушался его советов».

Декабрист Н.И. Лорер вспоминал, что в «Домике» у Лермонтова он познакомился со многими людьми. «Число лиц, теснившихся вокруг поэта, было велико», – утверждал и Чиляев.

Вот что рассказывал он о жизни в «Домике» в течение двух месяцев 1841 г.

«Квартира у него со Столыпиным была общая, стол держали они дома и жили дружно»

«На обед готовилось четыре-пять блюд, по заказу Столыпина. Мороженое же, до которого Лермонтов был большой охотник, ягоды и фрукты подавались каждодневно. Вин, водок и закусок всегда имелся хороший запас. Обедало постоянно четыре-пять, а иногда и более приглашенных, или случайно приходивших знакомых, преимущественно офицеров.

После обеда пили кофе, курили и балагурили на балкончике, а некоторые спускались в сад полежать на траве в тени акаций и сирени. Около 6 часов подавался чай, и затем все уходили. Вечер, по обыкновению, посвящался прогулкам, танцам, любезничанью с дамами или игре в карты».

Друг и родственник поэта, Алексей Аркадьевич Столыпин, был моложе Лермонтова, но рассудительнее его и уравновешеннее. По складу характера его можно назвать флегматиком, совершенно неспособным на резкие выходки, шалости, озорство. Потому-то бабушка Лермонтова, узнав, что Столыпин также едет на Кавказ, поручила ему опекать буйную голову внука. Только напрасно бабушка так надеялась на благоразумие своего племянника. Он во всем подчинялся обладавшему сильной волей Лермонтову. Так, Столыпин пытался уговорить Михаила Юрьевича не заезжать в Пятигорск, а отправиться прямо в отряд. А вышло, как хотел Лермонтов. И так было всегда.

Чиляев рассказывал Мартьянову, чем кончались благоразумные советы Столыпина.

«Ну, ты у меня, – отвечал ему обыкновенно Лермонтов, смеясь, – вторая бабушка. Боишься, чтобы я не замарал курточки!» Или: «Конечно, конечно, все это очень хорошо, но только скучно!»

Столыпин доводился Лермонтову дядей. Дружны они были еще с юнкерской школы, затем вместе служили в лейб-гвардии гусарском полку. Лермонтов посвятил Алексею Аркадьевичу шуточную поэму «Монго». С того времени и доныне к имени Алексея Аркадьевича Столыпина добавляется это прозвище.

Характеристика, которую дал Лермонтов в поэме своему дяде, вполне согласуется с теми отзывами о Монго, которыми полны воспоминания о нем современников.

Это был «совершеннейший красавец… Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца, – так писал Лонгинов, прекрасно знавший Столыпина. – Назвать «Монго» Столыпина - значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощенной чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом.. Вымолвить о нем худое слово не могло бы никому прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное».

Некоторые лермонтоведы (Герштейн, Недумов) высказывали сомнение в той дружбе, которая связывала Лермонтова и Столыпина.

Но вряд ли поселился бы поэт в одном домике с Манго, если бы не питал к нему того уважения, о котором вспоминал Васильчиков много лет спустя.

А Васильчиков писал в 1872 г., что к тому разряду людей, к которым Лермонтов имел «особое уважение» принадлежал в последний период его жизни прежде всех Столыпин.

Васильчиков имел право это утверждать, т.к. в течение двух месяцев вся жизнь Лермонтова и Столыпина протекала у него на глазах.

У Столыпина «была неприятность по поводу одной дамы, которую он защитил от назойливости некоторых лиц». Сообщая этот факт, профессор Висковатов не назвал имени «некоторых лиц» по цензурным условиям. Между тем было хорошо известно, что молодую особу преследовал царь.

Монго был секундантом Лермонтова на его дуэли с Барантом. Он в то время находился в отставке. Но после лермонтовской дуэли ему пришлось снова надеть военный мундир. Это наказание за участие в дуэли присудил Столыпину Николай I. Тогда же, в 1840 г., Столыпин уехал на Кавказ, служил там в Нижегородском полку, участвовал в Чеченской экспедиции. Возвращаясь теперь из отпуска после бесплодных хлопот о разрешении остаться в Петербурге, Монго заехал вместе с Лермонтовым в Пятигорск.

Он-то и вел все хозяйство в «Домике». Слуг было четверо, из них двое крепостных. Один из этих крепостных – Андрей Соколов, камердинер Лермонтова, – вспоминался современниками почему-то стариком, хотя в 1841 г. ему было всего 45 лет. Второй крепостной – Иван Вертюков – ухаживал за лошадьми: их у Лермонтова было две. Красавца скакуна - серого Черкеса он купил тотчас по приезде в Пятигорск. «Иногда по утрам Лермонтов уезжал на своем лихом Черкесе за город, – рассказывал Чиляев, – уезжал рано и большей частию вдруг, не предупредив заблаговременно никого: встанет, велит оседлать лошадь и умчится один».

Кроме двух крепостных было еще двое наемных слуг; повар и помощник камердинера.

По рассказам Чиляева, можно думать, что жизнь в «Домике» протекала тихо, спокойно, что обитатели флигеля интересовались только хорошим обедом, балагурили с товарищами и любезничали с дамами.

Все это было, но не это составляло содержание жизни «Домика».

Свидетельств о том, что говорилось в «Домике», не сохранилось, но то, что здесь горячо, свободно и смело обсуждались все вопросы, которые волновали тогда лучшие умы русского общества, - несомненно. И вряд ли где-нибудь в Пятигорске еще, кроме «Домика», царила та непринужденная обстановка, которая располагала к откровенности. Каких только разговоров и споров, чаще всего именно споров, не слышали стены «Домика»!

Известно, что Лермонтов не стеснялся высказывать свои взгляды ни в разговорах, ни в письмах. Искренний и правдивый, он никогда не кривил душой.

Случайный попутчик поэта в последней его поездке в Пятигорск, Петр Иванович Магденко, свидетельствовал, что «говорил Лермонтов и о вопросах, касавшихся общего положения дел в России. Об одном высокопоставленном лице я услышал от него тогда в первый раз в жизни моей такое жесткое мнение, что оно и теперь еще кажется мне преувеличенным».

Вспоминал и князь Васильчиков1, что Лермонтов обычно выражал свои чувства не только в стихах, «но и в ежедневных светских и товарищеских своих отношениях».

Художник Пален, участвовавший в Чеченской экспедиции в 1840 г., также рассказывал о смелых и резких «осуждениях» Лермонтовым «известных всем лиц».

Немецкий поэт Боденштедт читал письма поэта Глебову2. Он утверждал, что в письмах этих, «были изречения, которые, сделавшись известны, могли бы иметь серьезные последствия».

Если Лермонтов не постеснялся в разговоре со случайным спутником высказать свое «жесткое мнение» о «высокопоставленном лице» – вполне вероятно, что речь шла о самом царе, – то, надо думать, что в своей квартире, среди товарищей, особенно в разговоре с декабристами, он мог позволить себе суждения еще более откровенные, еще более «жесткие». Нам остается только строить догадки.

Кто же были собеседники поэта? С кем он мог говорить о судьбах России и ее народе, о философии Запада и Востока, о литературе?

Прежде всего, те из сосланных в 1826 г. на каторгу декабристов, которые были переведены в 1837 г. из Сибири на Кавказ рядовыми в разные полки. В 1841 г. многим из них разрешено было провести лечение на Кавказских Минеральных водах.

По своим передовым взглядам, и по своей разносторонней образованности это были выдающиеся люди России того времени.

Наиболее близким Лермонтову и наиболее им уважаемым был декабрист Назимов.

Михаил Александрович Назимов, сосланный, на поселение в Сибирь на 20 лет, в 1837 г. вместе с другими товарищами попал на Кавказ и как рядовой назначен в Кабардинский егерский полк. Высокообразованный, отличавшийся высокими нравственными качествами, Назимов пользовался среди товарищей огромным уважением и влиянием.

«Не много людей встречал я с такими качествами, талантами и прекрасным сердцем, всегда готовым к добру, каким был Михаил Александрович», – говорил о Назимове его товарищ, декабрист Лорер.

Связанный по «Северному обществу» с Рылеевым, А.А. Бестужевым и другими декабристами, Назимов мог рассказывать собравшимся в «Домике» о тайном обществе, о его вождях. Вероятно, расспрашивали его и о казни пяти декабристов, которую ему пришлось наблюдать из окна камеры страшной Петропавловской крепости.

Как и Лермонтов, Назимов отличался широтой политических и литературных интересов. Вопросы, которых они касались в беседах, были, надо полагать, самые разнообразные.

Споры между Лермонтовым и Назимовым возникали тогда, когда разговор касался современного положения России. Об этих несогласиях вспоминал позднее и сам Назимов.

«Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы (декабристы. – Е.Я.) от души сочувствовали, он глумился», – писал Назимов.

Декабристы, несомненно, сочувствовали созданию в 1837-1838 г.г. министерства по делам государственных крестьян и особого «Секретного комитета» по крестьянским делам, деятельность которого они восприняли как шаги для ликвидации крепостного права.

Еще одно распоряжение тех же лет – об издании в провинции первых газет – «Губернских ведомостей» – также должно было вызывать сочувствие декабристов.

Провинции впервые дана собственная пресса! Передовой русской интеллигенцией это было воспринято как отрадное явление (в 1838 г. «Губернские ведомости» стали издаваться в 42 губерниях). У Лермонтова же эти «распоряжения правительства» вызывали только «глумление» и «насмешки». А разве он не был прав? «Секретный комитет» далее обсуждения проектов не пошел, а задачей «Губернских ведомостей» было формирование общественного мнения провинции в духе, нужном правительству.

Как ни душило правительство Николая прогрессивную мысль, она пробивалась наружу в разных формах. Ряд либеральных уступок, воспринятых декабристами как «благостные» перемены в судьбах России, оказался для правительства неизбежным. Но Лермонтов знал цену этим уступкам. Его собственная судьба служила иллюстрацией действительному положению вещей.

Если в спорах с Назимовым, которого Лермонтов глубоко уважал, он ограничивался шутками и насмешками, то с товарищами противоположного настроения поэт мог быть очень резок.

«Я должен был показаться ему мягким добряком, ежели он заметил мое душевное спокойствие и забвение всех зол, мною претерпенных», – вспоминал декабрист Николай Иванович Лорер.

Несмотря на 11-летнюю каторгу и 5-летнюю службу рядовым на Кавказе, Лорер не утратил присущего ему оптимизма. Этим же летом, произведенный в прапорщики, он был в особенно благодушном настроении.

«Одним шагом я приблизился к свободе», – радостно повторял он.

Такого «забвения зол» Лермонтов не мог понять. Его боевой, страстной, протестующей против всякого насилия натуре смирение было чуждо. Оптимист Лорер подвергал, вероятно, резким его нападкам и насмешкам. Лорер уходил из «Домика» несколько обиженный и все-таки продолжал бывать там ежедневно. Лорер знал множество анекдотов, мастерски их рассказывал и часто каким-нибудь остроумным словцом разряжал слишком накалившуюся атмосферу.

Два брата Беляевых, оба декабристы, также часто приходили в «Домик». Со старшим из них – Александром Петровичем, – споры были неизбежны. Александр Беляев доказывал, что крепостное право, – а о нем, несомненно, было особенно много разговоров в «Домике», – можно уничтожить «на религиозных началах». Лермонтов же мог только смеяться над идиллической картиной падения рабства от евангельской проповеди. Впрочем, с А.П. Беляевым были не только споры. Ведь он хорошо знал Александра Ивановича Одоевского, с которым Лермонтов познакомился и подружился на Кавказе в 1837 г. Памяти Одоевского Михаил Юрьевич посвятил чудесное стихотворение:

Я знал его: мы странствовали с ним

В горах Востока и тоску изгнанья

Делили дружно.

(«Памяти А.И. Одоевского», 1839 г.).

Эти первые строки стихотворения приоткрывают душевное состояние Лермонтова во время первой ссылки: она была для поэта далеко не веселым путешествием по Кавказу.

Александр Беляев мог вспоминать об Одоевском, читать его стихи, которые никогда не увидели света.

А сколько еще интересных людей бывало в «Домике»! Вот – поэт Александр Николаевич Креницын. Прапорщик 18-го егерского полка, он был разжалован в рядовые за организацию бунта в Пажеском корпусе. На Кавказе Креницын близко сошелся с А.А. Бестужевым. После его смерти Александр Николаевич бережно собрал портреты декабристов, присланные А.А. Бестужеву из Читинского острога братом Николаем. Старший из братьев Бестужевых, Николай, в течение многих лет рисовал в Сибири портреты участников заговора. Креницын переслал портреты младшему Бестужеву, Павлу, в Петербург.

Об этих портретах, об авторе их, обо всей семье Бестужевых, из которой вышли четыре брата-декабриста, а главным образом об Александре Александровиче Бестужеве-Марлинском, несомненно, было много разговоров в «Домике», когда приходил Креницын.

Не так часто, как другие декабристы, бывал в «Домике» Александр Иванович Черкасов. Это был неутомимый собиратель фольклора, его живые рассказы о народном творчестве собеседники слушали с увлечением.

Бывал здесь и декабрист А.И. Вегелин. Его в «Домике» прозвали диктатором за нетерпимость к возражениям, слишком серьезный и важный вид. Молодежь, а ведь Лермонтов и многие его товарищи были еще так молоды, во всем находила повод для шуток.

Прозвища обычно придумывал Лермонтов.

«Всех окрестит по-своему», – вспоминал один из постоянных посетителей «Домика» Николай Павлович Раевский, поручик Тенгинского полка, очень любивший Михаила Юрьевича и впоследствии очень тепло вспоминавший о нем.

А какие живые, интересные беседы завязывались в «Домике», когда туда приходили командир Нижегородского полка полковник С.Д. Безобразов и художник Г.Г. Гагарин, известный своими прекрасными кавказскими рисунками.

Оба они совсем недавно участвовали в знаменитой в истории Кавказской войны Черкейской экспедиции. Аул Черкей в Дагестане считался неприступным. Шамиль будто бы уверял жителей аула, что они могут спать совершенно спокойно, так как Черкея русским никогда не взять. Овладеть этим аулом было действительно трудно. В 1841 г. аул был все же взят.

За эту экспедицию полковник Сергей Дмитриевич Безобразов был представлен к производству в генералы. Очень простой, никогда не дававший почувствовать разницу в чинах, Сергей Дмитриевич оставался среди товарищей таким же живым собеседником, каким был всегда.

Для Лермонтова рассказы Безобразова и рисунки Гагарина были особенно интересны: ведь он хорошо знал характер экспедиций и обстановку в горах.

Гагарин прожил в Пятигорске только до 20 июня и ежедневно бывал в «Домике». С Лермонтовым и Трубецким занимался он еще в Петербурге живописью. Среди совместных рисунков Гагарина и Лермонтова есть акварель «Валерик». Сделана она в 1840 г. в Кисловодске по рассказам об этом бое Лермонтова, только что вернувшегося из похода.

Искренний и благородный, Гагарин пришелся по душе поэту. Лермонтов и живописью начал заниматься серьезно только после знакомства с Гагариным. Европейски образованный художник мог рассказать много интересного.

Но если в «Домике» появлялся Руфим Иванович Дорохов, то все «перевертывалось вверх дном». Бесшабашная голова, весельчак, остряк, вспыльчивый до бешенства, страстный игрок в карты – Дорохов был всеобщим любимцем.

Сын героя Отечественной войны 1812 г., знаменитого партизана, генерала Ивана Семеновича Дорохова, Руфим Иванович был очень популярен на Кавказе. О его храбрости создавались легенды. Дважды Дорохова разжаловали в рядовые, и каждый раз исключительными подвигами он добивался освобождения «из-под серой шинели».

Ему-то было о чем рассказывать в «Домике». В 1840 г. Дорохов и Лермонтов участвовали в экспедиции против горцев. Дорохов командовал отрядом охотников и, будучи раненным, передал командование Лермонтову.

«Я получил в наследство от Дорохова, которого ранили, – писал Лермонтов своему другу А.А. Лопухину, – отборную команду охотников, состоящую изо ста казаков – разный сброд, волонтеры, татары и проч., это нечто вроде партизанского отряда, и если мне случится с ним удачно действовать, то авось что-нибудь дадут».

Кипучая жизнь «Домика» изображалась в карикатурах в особом альбоме. Рисовали тогда все, и альбом каждый день пополнялся новыми рисунками. Чаще других изображался Николай Соломонович Мартынов.

Мартынов был в отставке в чине майора. В Пятигорск приехал в конце апреля «для пользования водами». Жил он по соседству, в угловом доме Верзилина (ныне № 6 на углу улиц Лермонтовской и Анджиевского).

Бесхитростную, но точную характеристику Мартынову дала родственница Лермонтова – Катенька Быховец:

«Этот Мартынов глуп ужасно, все над ним смеялись; он ужасно самолюбив… всегда ходил в черкеске и с кинжалом».

Манера одеваться, непомерной величины кинжал Мартынова, напыщенность, любовь к позе, – все это давало благодатный материал для товарищеских шуток и карикатур.

А.И. Арнольди, племянник декабриста Лорера, вспоминал такой случай. Зашел как-то к Лермонтову в «Домик», а заходил он часто, так как жил по соседству, и услышал смех Лермонтова и Трубецкого. Они рассматривали альбом с карикатурами. Трубецкой хотел закрыть альбом, но Лермонтов сказал:

– Ну, этот ничего!

И они показали Арнольди «целую тетрадь карикатур на Мартынова, которые сообща начертили и раскрасили».

Это была целая история в лицах, – вспоминал Арнольди. – Мартынов был изображен в самом смешном виде.

Частым посетителем «Домика» был Лев Сергеевич Пушкин. Живой, остроумный, он вносил в «Домик» суету, шум. Беспредельно любивший своего брата Александра Сергеевича, он любил говорить о нем и читать товарищам его произведения. Но был он и страстный картежник.

В большом доме Чиляева, выходившем на улицу, жили знакомые Лермонтова по Петербургу – Александр Илларионович Васильчиков и Сергей Васильевич Трубецкой.

Князь Трубецкой, сын героя Отечественной войны 1812 г., в 1840 г. перешел в Кавказский корпус. Вместе с Лермонтовым участвовал в Чеченской экспедиции, был ранен и, как и Лермонтов, представлен к награде. Но его имя царь также вычеркнул из наградного списка.

Насколько Трубецкой не пользовался расположением Николая I, можно судить по такому факту: в феврале 1841 г. он приехал в Петербург в кратковременный отпуск для свидания с умирающим отцом. Царь лично наложил на Сергея Трубецкого домашний арест, а в ответ на просьбу о продлении отпуска приказал немедленно вернуться на Кавказ.

Летом 1841 г. Трубецкой приехал в Пятигорск без разрешения, рискуя навлечь на себя большую неприятность по службе. Отлучаться из полка без разрешения начальства строжайше запрещалось. Но в характере Трубецкого была страсть к риску.

Князь Александр Илларионович Васильчиков был сыном того государственного деятеля, который 14 декабря 1825 г. оказал царю услугу, посоветовав применить против восставших картечь. За этот ли дружеский совет или за какие-то другие заслуги Николай I, как утверждают историки, чтил старика Васильчикова, как никого другого.

Александр Илларионович, по окончании юридического факультета, был в 1840 г. с комиссией сенатора Гана в Закавказье.

После отозвания Гана в Петербург Васильчиков получил отпуск и, свободный от служебных обязанностей, по пути из Тифлиса в Петербург заехал на Кавказские Минеральные Воды. Оказавшись соседями Лермонтова, Трубецкой и Васильчиков участвовали во всех затеях поэта.